Грезофарсы донкихотствующих дворян, или Думайте сами, решайте сами

«Слова – самый большой наркотик,

который использует человечество».

Р. Киплинг. Книга джунглей.

«В джунглях много слов, звук которых

расходится со смыслом».

Р. Киплинг. Книга джунглей.

«Людям непременно надо расставлять

ловушки для других людей, а без этого

они все будут недовольны».

Р. Киплинг. Книга джунглей.

Грезофарсы донкихотствующих дворян, или

Думайте сами, решайте сами

I

Еврейский вопрос

Перечитывая книгу Григория Борисовича Окуня «С житейского поля» (Израиль, 2005 г.), я с неизменным вниманием обращаюсь к содержащейся в ней новелле-эссе «Встреча на далёком меридиане». Новеллист-мемуарист рассказывает о том времени, когда споткнувшийся на номенклатурном идеологическом катке и свергнутый с литературного Олимпа секретарь правления Союза Писателей СССР сорокапятилетний Константин Симонов был смещен со своего поста и «командирован» в Ташкент. Это была некая благодать перед докукой обязанностей, пусть и почётных. Лучше быть разъездным корреспондентом или почётным открывателем университетов культуры доярок, шахтёров, поваров, текстильщиков. Главное – далеко от Москвы. Автор новеллы встретился с К. Симоновым в городе угольщиков Ангрене на открытии университета культуры шахтёров.

После вступительной лекции Г.Б. Окуня слово получил закалявшийся в горечи и иронии опальный поэт. На сцене стоял казавшийся угрюмым К. Симонов, «чья грация становилась дразнящей, приветливость лихорадочной, остроумие вызывающим». Зал университета культуры был заполнен до отказа.

Вежливый, с безупречной осанкой К. М. Симонов тихим грассирующим голосом, произносящим звук «р» на парижский манер, читал отобранные стихи из циклов любовной лирики вперемешку с гражданской лирикой. У «чтеца» было мучительное чувство, что слова его раздаются в пустом зале. Он как бы нарочно спешил не понравиться.

Прервал чтение стихов один из слушателей университета: «Вы какой нации будете?» - спросил он под вырвавшийся из зала одинокий аплодисмент. Вопрос, как вопль души, породил всплеск единодушия. Публика напирала на «пятую графу».

В этом мимолётном эпизоде из новеллы автор передаёт возникший из вопроса слушателя полилог, в центре которого «разговорный» «еврейский вопрос».

После окончания учебного занятия в университете культуры шахтёров К.М. Симонов и Г.Б. Окунь долгое время беседовали на актуальную тему. «Евреи, - сказал К. Симонов, - оказались в положении «вечного жида». Между тем по накопленному веками опыту могли бы получить почётное место в любом государстве мира. Евреи в русской литературе 20-го века - огромный и до сих пор неоценённый потенциал. Мысленно представляя их собранными воедино, я думаю об этой громадной духовной силе, оказавшей определяющее воздействие на форму и стиль русской поэзии. Рождалось нечто большее, чем «Илиада».

…Автор новеллы сохранил и некоторые другие откровения К. Симонова, который состоял в сожительстве с режимом, не испытывая, как Мессалина после распутной ночи, удовольствия.

II

Русский вопрос.

Синдром «Бремени белого человека»

К.М. Симонов в разговоре с автором книги «С житейского поля» затронул вопрос о причинах, побудивших писателя ещё в 1939 г. заняться переводами стихотворений Редьярда Киплинга. Русский поэт называл Киплинга одним из первых своих учителей. А время было суровое. Назревала угроза фашистской агрессии. Для этого времени характерно оживление деятельности международной революционной организации Коминтерна, ратовавшей за социально-политические преобразования в интернациональном масштабе по образу и подобию СССР. Это положение по внешнему рисунку соприкасалось с программными киплинговскими балладами о «Бремени белого человека»: «Воюй за чужой покой». Переводя стихи о колониальной службе английского солдата на просторах Азии и Африки, К. Симонов ничтоже сумящеся создавал романтико-патетические стихи, посвященные планетарному героико-революционному освободительному движению в духе коминтерновских замыслов. Когда после осмысления побудительных мотивов обращения молодого русского поэта к переводам Киплинга я перечитала симоновского англичанина – ко мне пришло некое озарение: не являлось ли это действо-поступок своеобразной реакцией на неприглядные последствия дворянского происхождения самого К. Симонова.

Во время чтения Киплинга в переводах К. Симонова у меня мелькнула мысль: не является ли обращение Константина Михайловича к стихам Киплинга своеобразной «местью» сына, за родителей, которые стали «заложниками»: мать молодого поэта, – княжна Александра Оболенская, отец – генерал-майор в Первую Мировую войну. С юности К.М. Симонов обязан был, отвечая на бесчисленное количество анкет, виртуозно обходить своё сословие. Поэт тяготился непролетарским происхождением, когда на каждом шагу и по любому случаю требовалось отвечать на вопросы советского «кодекса социальной принадлежности». Особенно коварным был вопрос: «Кто ваши родители и чем они занимались до 1917 года?» Правдивый ответ на этот вопрос для К. Симонова того времени был неприемлем, так как лишал его автоматически элементарных гражданских прав. Он так и не получил полноценного среднего и высшего обучения; и остался на всю свою жизнь без желанного образования. Светило ему разве что ФЗУ, окончив которое он поступил рабочим на завод. Молодой рабочий писал стихи, его заметили. Издали книжечку стихов. Приняли в Союз Писателей, затем в литературный институт им. Горького. Вот и всё официальное образование будущего знаменитого писателя.

В свете сказанного переводы Киплинга, сделанные К. Симоновым, всегда казались мне фарсом, так как стихи «барда империализма» становились комсомольскими наставлениями, призывающими советскую молодёжь нести Бремя освобождения народов мира от оков капитализма. А может и тем, что я уже назвала своеобразной «литературной местью» за судьбу родителей и мучительные переживания, связанные с судьбой человека из дворянского рода, затесавшегося в передовой отряд рабоче-крестьянского государства. Когда в почёте пребывает дудка, никто не слышит благородный рог…

Несите бремя белых

И лучших сыновей

На тяжкий труд пошлите

За тридевять морей;

На службу покорённым

Угрюмым племенам…

Несите бремя белых –

Сумейте всё стерпеть,

Сумейте даже гордость

И стыд преодолеть.

Придайте твёрдость камня

Всем сказанным словам,

Отдайте им всё то, что

Служило б с пользой вам.

…Несите бремя белых –

Не выпрямлять спины!

Устали? – пусть о воле

Вам только снятся сны!

…Не являлись ли симоновские переводы-экстраполяции Киплинга чем-то вроде водевиля, скрытой литературной забавой молодого дворянина, испытавшего на себе горечь своего высокого происхождения? Попранная дворянская честь требовала возмездия.

Баллады Киплинга в переводах К. Симонова, созданные по типу комедии дель арте, превращались… в гимны. Это были песни, призывавшие осуществить бремя советских людей - «во имя счастья человечества» распространить социализм во всех странах мира. Необычайный талант К. Симонова позволил ему почти конгениально перевести обладающую многозначностью поэзию великого барда. Не исключено, что в выборе предмета перевода К. Симонов исходил из этой существенной черты балладного искусства английского барда. И если работа над Киплингом была «дворянской отповедью» молодого поэта, то в свете новых знаний о биографии поэта мысль о «мести» звучит, казалось бы, гипотетически оправданным предзнаменованием.

Верно, что К.М. Симонов противился двоемыслию режима, но в то же самое время сосуществовал с ним. Верно, что он был совестлив, что у него были честные мысли и побуждения. Порою, впрочем, ему не хватало этической перпендикулярной устойчивости.

Осознав коминтерновскую «тайную вечерю», молодой поэт-чужак по своему подлинному происхождению – стирает двоеточие и переключает «барда империализма» в систему советской поэзии кануна войны: пройти школу стоицизма и взять на себя бремя забот «о свободе и счастье народов земли…»:

Пыль пыль пыль пыль от шагающих сапог.

…Война приготовила пир для них…

* * *

…Мы будем в джунглях ждать до темноты –

Пока на перекличке подтвердят,

Что мы убиты, стало быть, чисты,

Потом пойдём куда глаза глядят.

* * *

Умей принудить сердце. Нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно всё пусто, всё сгорело

И только Воля говорит: «Иди!».

Я готова присоединиться к вопросительному заключению, которое сделал автор новеллы-эссе: «Бывает ли хороший поэт, который не давал бы вместе со своим пламенем и своего дыма?». В заключение хочу подчеркнуть, что выраженная в моём обзоре мысль о «литературной мести» К. Симонова отнюдь не является умозаключением новеллы «Встречи на далёком меридиане». Это высказывание – плод моих собственных размышлений над конкретными и впечатляющими фактами жизни и творческого пути К. Симонова, о которых я узнала из новеллы.

К. Симонов был одним из значительных переводчиков Ридьярда Киплинга на русский язык. Он сумел донести до читателя произведения английского барда, воспевавшего энергию простого человека, его труд, терпение и самоотверженность.

* * *

III

Высокие ели вырастают лишь в краю, где

свирепствуют бури. Не бросайте камень в того,

кто даёт вам тень.

Г.Б. Окунь.

Эйзенштейн – трагикомедия демифологизации

Когда одного великого художника спросили, как он создаёт свои скульптуры, он ответил: «Беру глыбу мрамора и отсекаю от неё всё лишнее». Литературовед Г.Б. Окунь именно так и поступил, «изваяв» свою книгу «С житейского поля», вот уже несколько лет с неугасаемым интересом читаемую разноликой публикой. Книга снабжена предисловием, написанным Председателем Федерации Союзов Писателей Израиля Эфраимом Баухом: «Книги такой плотности содержания, исповеди, откровения души сейчас редки, и тем сильны, что, как говорится, держат удар, и не роняют свечу, пусть и колеблющуюся на ветрах времени, но продолжающую упрямо гореть, вгоняя в смущение «праздничные фейерверки».

В книге множество новелл-эссе. Мы же обратимся лишь к одной, посвященной великому кинорежиссеру двадцатого века Эйзенштейну – («Трагикомедия демифологизации»). Это автобиографические записи Г.Б. Окуня, его воспоминания о далёких годах общения с Сергеем Михайловичем, создавшим киноленту, посвящённую маленькому конформисту Павлику Морозову. Выдающийся человек становится на точку зрения безумцев, чтобы по возможности безболезненно умерить их безумие.

Карманная записная книжка Г.Б. Окуня зафиксировала монологи С.М. Эйзенштейна. Автор представил их в совокупности. И мы видим С.М. Эйзенштейна таким, каким он был в бурю, каким на войне с демагогами, каким в мире, каким для врагов, каким в бегстве, каким сидя в осаде, каким для своих, каким, наконец, по внутреннему облику. Автор осмыслил стилистическую окраску его речи. Границы и формы эйзенштейновских монологов менялись в зависимости от допустимой степени самоанализа вслух и никогда не доходили до душевного стриптиза.

«Мне приходилось слышать, что Эйзенштейн верил в грамматику коммунизма, - замечает Г.Б. Окунь. – Я бы прибавил: быть может верил, но не нуждался в ней». И впрямь, люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, - что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории. Эти слова Гегеля часто повторял Эйзенштейн».

Сергей Михайлович любил вертикали и пренебрегал горизонталями. Он копал на одном месте - вглубь, а не вширь. Многие художники думают горизонтально. Эйзенштейн, напротив, мыслил вертикально. Зная эйзенштейновский обычай мыслить вертикально, молодой преподаватель античной литературы Г.Б. Окунь в беседе с Сергеем Михайловичем не преминул заметить, что ореол Ифигении в трагедиях древнегреческого поэта-драматурга Еврипида, лёгший в основу оперы Глюка, обладает особым смыслом и для Эйзенштейна: Ифигения, согласно ритуалу жертвоприношения, должна убить своего брата Ореста и его друга Пилада. Работая над фильмом об отцепредательстве как жертвоприношении, кинорежиссёр стремился актуализировать этот вечный сюжет. Этот диалог Г.Б. Окуня и С.М. Эйзенштейна воспроизводится в новелле.

Как много нужно уловок, чтобы быть правдивым. В процессе работы над фильмом «Бежин луг», отмечает автор, Эйзенштейн всё больше становился похожим на рыцаря печального образа. Наверное, это была мимикрия, когда юмор – преувеличенный шутовской комизм и бесшабашное веселье – предпочтительней остроумия. Иллюзионизм и ложь обновленной истины о революционных преобразованиях в деревне утверждались с отвратительной безапелляционностью. Ложный путь открывался во всей своей кривизне. Советская мифология конструировала себя в формах истории. Миф о Павлике Морозове стал аллегорическим покрывалом истины.

Перед С.М. Эйзенштейном, рассказывает Г.Б. Окунь, открывалось пятипутье, некое сочетание несовместимого с невозможным. Вырисовывались разные пласты трагической истории: социально-политический – направленное внимание на идеи и лозунги коллективизации, на так называемые «социалистические преобразования в деревне»; гуманитарный – отец Павлика Морозова Трофим, участник гражданской войны и председатель сельсовета, пытается спасти свою деревню от голода; матримониальный – Трофим оставляет свою жену Татьяну и уходит к другой женщине. Брошенная жена подбивает своего тринадцатилетнего сына Павлика пойти в ОГПУ и пожаловаться на отца, полагая, что страх наказания заставит Трофима вернуться в семью – любовный треугольник или мещанская драма последней надежды с налётом политической интриги; психологический – художественно-психологическое исследование симптомов отцепредательства и природы жертвоприношения; автобиографический пласт – экстраполирование на судьбу главного героя собственных наблюдений и переживаний юности, переросших в конфликт, основанный на противоречиях и резких различиях психологического склада отца Эйзенштейна - дворянина с сильными монархическими идеями и верой в «государя» - и сына, вступившего в Красную армию, принявшего новую действительность с её иллюзорным будущим.

«Бежин луг» создавался в 1935-1937 гг. на глазах автора новеллы-эссе Г.Б. Окуня. Большой художник Эйзенштейн не мог уложить навязанное ему содержание фильма в схему «социалистической революции на селе». Автор новеллы видел, как по мере работы над фильмом угасала плакатность и уходила на периферию демагогия. Г.Б. Окунь рассказывает о том, как эпический ум и интеллектуальная интуиция Эйзенштейна, противясь догме, вносили в художественную концепцию изменения, определявшиеся творческим почерком и характерным стилем кинорежиссёра Сергея Михайловича. Художник, сообщает нам Г.Б. Окунь, придал шекспировский размах двум критическим ситуациям, в которых может оказаться человек, двум страстям: исступлённому фанатизму и ореолу жертвоприношения. Испытывая скрытую неприязнь к официальному социальному оптимизму, Эйзенштейн хорошо видел концы начал. На Сергея Михайловича обрушился шквал обвинений. Эйзенштейн понимал, что для переделки картины предстоит почти сапёрная работа, и он распорядился смыть грешный фильм.

Но теперь, сказано в новелле, он был похож на рыцаря с клюкой в руке, сжимавшей прежде меч. Эйзенштейн ходил по краю бездны.

Г.Б. Окунь проделал трудную работу, находясь, в длительном контакте с кинорежиссёром во время киносъёмок фильма «Бежин луг» и позднее. Отринутый официозом, художник оказался в одиночестве. Юный Г.Б. Окунь невольно стал свидетелем откровенных монологов великого человека. Пятница нужен, чтобы Робинзон воображал, что он на земле не один.

Произведённая Григорием Борисовичем обработка отрывочных записей, высказываний и реплик Эйзенштейна позволила создать объективную картину творческой работы мастера. Читая новеллу, мы ощущаем, как личный контакт обладает большой силой эмоционального воздействия и внушения. Это обстоятельство отразилось на манере и стилистике изложения материала. Автор правдиво нарисовал трагикомедию демифологизации.

Новелла заканчивается словами: «Высокие ели вырастают лишь в краю, где свирепствуют бури. Не бросайте камень в того, кто даёт вам тень».

Длительное время после провала фильма «Бежин луг» С.М. Эйзенштейн находился в состоянии прострации. Внешний мир его активно игнорировал. Сам же Эйзенштейн, опасаясь репрессий, обратился с письмом во всесоюзную газету «Известия», в котором вылил на свою голову несколько цистерн грязи в дополнении к тому, что уже сделала официальная пресса. Наконец, наступило время, казалось бы, полного забвения Эйзенштейна. Но не тут-то было: выдающиеся зарубежные кинорежиссеры и другие деятели культуры мира, в том числе Чарли Чаплин, выступили в защиту Эйзенштейна как великого художника мира, выказывая недоумение по поводу вынужденного неучастия Сергея Михайловича в творческой работе. Власти, стремясь снизить или умерить критику в свой адрес со стороны зарубежных авторитетов, предложили Эйзенштейну создать фильм по любому избранному им произведению из русской литературной классики. Эйзенштейн внял призыву властей и остановил своё внимание на… Иване Семеновиче Баркове (1732-1768), русском поэте и переводчике. Иван Барков переводил главным образом античных авторов – сатиры Горация, басни Федра. Известность Барков приобрёл, однако, скабрёзными стихами, расходившимися в списках, например, одиозной поэмой «Лука Мудищев». Сергей Михайлович остановился именно на этой поэме, назвав будущий фильм именем её героя «Лука». Итак, фильм «Лука» предстояло запустить в производство. Невежды из комитета по делам искусств при Совете Министров СССР не поняли, не уразумев коварного замысла Эйзенштейна, выделили на производство фильма «Лука» большие суммы денег. Когда же истинный смысл поступка знаменитого кинорежиссёра дошёл до их ума, они испугались за последствия. Второй раз печально завершилась попытка С. М. Эйзенштейна «реабилитировать» себя как дворянина…

Один из исследователей подобных феноменов историк Л. Новиков из русских эмигрантов во Франции в своей работе «Происхождение Советской власти» утверждал, что одним из побудительных мотивов обращения В.И. Ленина к коммунистической деятельности было трагическое событие в жизни его семьи: казнь родного брата В. И. Ленина Александра. Автор приходит к заключению, что революция 1917 года и участие в ней Ленина якобы было «местью за брата».

Если экстраполировать давние события в жизни семьи Ульяновых на позиции К. Симонова и С. Эйзенштейна, то можно составить представление о поведенческой типологии людей, переживших глубокие психологические травмы. Высказывая это умозаключение, я, разумеется, не настаиваю на его абсолютной верности. Быть может, эту версию следует принять как умозрительную гипотезу или одну из отправных точек в нелёгких поисках истины.

* * *

Итак, дворяне и евреи предстали перед грозным судом ими же сотворённых «гомо советикус». Ну и компания: грядущий Хам («Мы академиев не кончали»), былая родовая знать и те, кто на вопрос пресловутой «пятой графы» отвечали коротко и предельно ясно: «Да!».

Они, дворяне, земную жизнь пройдя до половины и очутившись в сумрачном лесу, имели право желать! История, однако, не приняла жалкий лепет оправданья звёзд. И вот общественное мнение: они уже падающие звёзды. Не верьте коню, троянцы, поскольку и он, «кремлёвский мечтатель» из дворянского семейства Ульяновых, по словам Герберта Уэлса, загнавший Россию во мглу, тоже в их компании трансцендентных мстителей за попранные ценности и идеалы. Если это было безумием, то в нём есть система: Карфаген должен быть разрушен…

Тоталитарный режим был настоящей Голгофой для представителей дворянского сословия, как, впрочем, и для евреев и даже для друга степей калмыка (список угнетённых сословий и наций бесконечен).

Что касается евреев, то они ещё удостоивались легальной лестной оценки. Честный Константин Симонов ведь не постеснялся об этом откровенно сказать - (см. первый раздел настоящей статьи «Еврейский вопрос»).

А за сто лет до К. Симонова британский политик и писатель Бенджамин Дизраэли (1804-1881), крещённый еврей, в ответ на агрессивную выходку англичанина-антисемита, написал: «Да, я еврей, и когда предки моего достоуважаемого оппонента были дикарями на неизвестном острове (Англия), мои предки были священниками в храме Соломона».

* * *